Творческие взаимоотношения писателей Н.В. Гоголя И С.Т

174. Н. С. АКСАКОВА — И. С. АКСАКОВУ

Сейчас разъехались наши гости... все разошлись спать, и я на просторе села тебе писать, милый Иван. Были Горчаковы, Воейковы и Гоголь. Гоголю я пела, по его просьбе, малороссийские песни, данные Константину Максимовичем, которые и теперь звучат в ушах моих. Как они неотвязны! Мотив в них так ярко обозначен, так легок и жив, что легко запоминается, и по тем же причинам скоро и надоедает. Как сравнить с русской песней! — ее и схватить трудно, а если остается в памяти, то раздается в ушах отдельными протяжными звуками или выдающимися вперед музыкальными фразами. Как успокаиваешься и отдыхаешь, когда споешь русскую после малороссийской. — Гоголь слушает, кажется, с удовольствием. Вот одна, которая особенно не выходит у меня из головы, которой слова напевал нам Гоголь и которая довольно мила:

Ой пид вишенькою,
Пид черешенькою
Стояв старый з молодою,
Як из ягодою.

И молылася,
И просылася:
— Пусти мене, старый диду,
На улицу погулять.

— Ой и сам не пиду
И тебе не пущу,
Хочешь мене старижненького
Да покинуты.

— Ой ты, старый дидуга,
Изогнувся, як дуга,
А я молоденька,
Гуляты раденька.

Ой ты, старый, — кихи, кихи,
А я, млада, — хихи, хихи
Над твоею бородою,
Над сиденькою 1 .

А другого малороссиянина — Максимовича — мы с тех пор, как он у нас был в первый раз, и не видали. Гоголь говорит, что у него есть соседка, которая живет на дороге, куда бы он ни шел, и к которой он непременно зайдет, и потому к другим не попадает. Эта соседка — гр. Салиас 2 (бывшая его ученица) 3 ...

Примечания

Автограф. ИРЛИ. Фонд Аксаковых (№ 3, оп. 3, ед. хр. 33, л. 1—1 об.).

1 Песню «Ой пид вишенькою» биограф Гоголя П. А. Кулиш отметил как одну из самых любимых песен писателя («Записки о жизни Гоголя», II, 213).

2 Известная писательница, Елизавета Васильевна Салиас де Турнемир , рожд. Сухово-Кобылина (1815—1892). Ее письмо к М. А. Максимовичу о смерти Гоголя, от 25 февраля 1852 г., напечатано в «Русском архиве», 1907, № 11, стр. 433—441.

3 Гоголь был в это время частым посетителем салона Свербеевых. Сын Д. Н. Свербеева, Александр Дмитриевич (1835—1917) вспоминал в своих записках: «На воскресных собраниях, где пел наш хор студентов, Гоголь всегда сидел в стороне и мало разговаривал. Помню, отец мой, который любил нас, детей, подразнить и называл брата Володю и меня Бобчинским и Добчинским, а сестру Ольгу — бабусею, в один из таких воскресных вечеров подвел нас к Гоголю и представил под этими названиями. Разумеется, мы были страшно сконфужены, но, к удивлению нашему, Гоголь сконфузился еще больше и стал нас спрашивать, в какой гимназии мы учимся, тогда как прекрасно знал, что нас никуда из дому не отдают. Был он частый посетитель нашего дома и особенно много бывал у моей матери в то лето, которое она провела с больной сестрой Варенькой в Петровском парке <... > До какой степени Гоголь менялся в своем обращении, когда он был вне многочисленного общества и особенно когда оставался один с нами, немногими слушателями, доказывает тот последний вечер, который он, за несколько недель до своей смерти, провел у отца моего на Собачьей площадке. Слушателями были, кроме отца моего, один я и брат Владимир. Гоголь был в особенном ударе и рассказывал нам самые смешные и забавные анекдоты, причем, пока мы разражались громким хохотом, оставался всегда серьезным и невозмутимым. После того я больше не видал его в живых, но стоял у его гроба среди многочисленных московских студентов и огромной толпы так называемой „всей Москвы“, когда его отпевали в церкви Московского университета» (неизд. — Копия. ИРЛИ, ф. 598).

«Гоголя я очень давно не видала — уже с месяц. Им я очень довольна. Он хорош, спокоен душою, мирен со всеми. Весело смотреть на него. Он достоин себя — я радуюсь, глядя на него. Да, в нем душа лучше, может быть, нежели мы думали. Он больно умен — ум сам по себе; он, по-моему, красивее душою, нежели умом, — она преобладает в нем, оттого-то он так и хорош. Мне весело на него смотреть — отдохнешь, когда на него посмотришь пристально: так много грустного вокруг нас, так устанешь, глядя на всех и каждого — легко на сердце станет, когда есть на кого взглянуть весело. Не такое ли впечатление сделал Гоголь на Вас?» (неизд. — Копия, ЦГЛА, ф. 472, ед. хр. 617, л. 4).

Толки о радостном событии невольно вызывают в памяти картины давно, давно минувших дней моего детства: прошедшее словно оживает передо мной и в воображении рисуется ярко образ подвижника муромских лесов, каким мне досталось великое счастье видеть его около трех четвертей века тому назад. Вероятно, очень немного нового прибавят мои воспоминания к тому, что уже известно о житии и подвигах преподобного Серафима, но, мне кажется, личные показания очевидца должны иметь в настоящее время некоторое значение, а потому мне хочется рассказать, насколько я могу припомнить, о том, чему я была свидетельницей при посещении Саровской пустыни в 1831 или 1832 году.

Не могу теперь вспомнить, за дальностью времени, ближайших причин, побудивших отца моего и мать сняться с гнезда своего в Нижнем Новгороде и отправиться в муромские леса, забрав с собой всю громадную семью, от старших подростков до младенца у груди матери, и чуть ли не всю дворню, - одним словом, по тогдашнему выражению, - чадцев и домочадцев, весь дом свой…

Шло и ехало большинство паломников ради выполнения обета, данного в ту или другую трудную минуту жизни.

А благодарить было за что в те далекие времена. Еще свежи были в памяти каждого ужасы двенадцатого года. Немало было дано обетов в эту страшную годину и бедными и богатыми людьми. Затем пошли радости освобождения, ликования и торжества неслыханных побед. Подъема общественного духа достало более чем на десятки лет. А где подъем духа - там и влечение к подвигу.

И вот… незадолго до описываемых событий над страной стряслась новая общественная беда: случился первый грозный натиск неведомой до тех пор азиатской гостьи - холеры. И что же? - Те же люди того же самого поколения, которые при нашествии иноплеменника сплотились дружным отпором как один человек, глубоко прочувствовав общую солидарность перед общей всем бедой, теперь поспешили стушеваться, укрыться каждый в свою нору. Страх за себя, за себя лично охватил каждого. Люди смотрели зверем на прохожего, ограждая жилье свое кострами и куревом. Человек опрометью перебегал через улицу, завидев человека вдалеке. Проезжий в страхе заезжал с возом своим в сугроб только бы не дохнуть ему зараженным, может быть, дыханием встречного.

Но, к счастью, сократились и эти дни.

Снялись карантинные заставы, снова стала скатертью дорога по всей шири и глади нашей земли. Народ снова хлынул по всем местам привольного богомолья.

Вот в это-то самое время мне с сестрами и братьями (теперь уже давно покойными) привелось застать отшельника муромских лесов в самый разгар его подвижнических работ.

Ехали мы на долгих… Живо помню прелесть привалов у лесной опушки с кострами около ручья или над колдобиной в лесу, с самоварами под тенью дерев, - со всем раздольем полуцыганского кочевья…

Помню ночевки в громадных селах богатого, зажиточного края: в просторной, недавно срубленной избе сладко засыпалось под жужжанье бабьих веретен… Смотришь спросонья - а бабы все прядут, молча прядут, а не далеко за полночь. Седая свекровь то присаживается, то снова встает, мерными, как маятник, движениями вставляя лучину за лучиной в высокий светец… А с высоты светца сыплются искры брызгами, огненным дождем придавая молчаливому труду крестьянок в ночной тиши что-то фантастическое, сказочное…

После каждого ночлега, после каждого привала все длиннее и длиннее становился поезд саровских богомольцев. Люди любили в те времена держаться вместе, подъезжая к небезопасной тогда местности муромского бора.

Помню, как по сыпучим пескам большой дороги медленно и грузно тянулась вереница наших экипажей, огибая опушку грозного хвойного леса. К хвосту поезда одна за другой примыкали крестьянские телеги; пешие богомольцы усердно месили ногами сыпучий песок, только бы не отстать им и не лишиться охраны поезда. Изредка раздавался ружейный выстрел: это тешился старый пленный турок, когда-то вывезенный дедом. Теперь он в качестве не то буфетчика, не то домоправителя важно восседал на широких козлах бабушкиного дормеза, приговаривая после каждого выстрела что-нибудь вроде: «А пущай их пужаются там в лесу».

Общего вида Саровской обители при въезде что-то не могу припомнить. Дело было, вероятно, к вечеру, и мы, дети, вздремнули, прикорнув на коленях старших.

При входе в длинную, низкую со сводами монастырскую трапезу нас, детей, охватила легкая дрожь, не то от сырости каменного здания, не то просто от страха. В самой середине трапезы монах, стоя за аналоем, читал Жития святых. Почетные гости сидели в глубоком молчании за длинным столом направо. Лениво кушали «почетные», брезгливо черпая деревянными ложками из непривычной для них общей чаши. Крестьяне за другим столом налево усердно хлебали вкусную монастырскую пищу. Те и другие молчали. Под тускло освещенными сводами раздавался только монотонный голос чтеца да сдержанное шарканье по каменному полу туфель служек, разносивших кушанье в деревянных чашках и на деревянных же лотках.

В эту ночь нас, детей, не будили к заутрени, и попали мы лишь к обедне. Отца Серафима у службы не было, и народ прямо из церкви повалил к тому корпусу, в котором находился монастырский приют отшельника. К богомольцам примкнула и наша семья. Долго шли мы под сводами нескончаемых, как мне тогда казалось, темных переходов. Монах со свечой шел впереди. «Здесь», - сказал он и, отвязав ключ от пояса, отпер им замок, висевший у низенькой узкой двери, вделанной в глубь толстой каменной стены.

Нагнувшись к двери, старик проговорил обычное в монастырях приветствие: «Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй нас». Но ответного «Аминь», как приглашения войти, не последовало. «Попробуйте сами, не откликнется ли кому из вас», - сказал старик вожатый, обращаясь к богомольцам. Обычный возглас у закрытой двери повторил и отец мой и другие, - пробовали и женщины и дети… «Чтобы вам, Алексей Нефедович», - робко пригласила мать высокого господина в отставном гусарском мундире, человека еще молодого по гибкости стана и блеску черных глубоких глаз, - старца же по седине в усах и по морщинам, бороздившим высокий лоб. Алексей Нефедович Прокудин быстро прошел к двери, нагнулся к ней и с уверенностью друга дома, с улыбкой уже готового привета на лице мягко проговорил знакомым нам грудным тенором: «Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй нас». На его симпатичный голос не послышалось однако ответа из-за закрытой двери. «Коли вам, Алексей Нефедович, не ответил, стало быть, старца-то и в келлии нет. Идти разве, понаведаться под окном, не выскочил ли он, как послышался грохот вашего поезда на дворе». Мы вышли за седеньким вожатым из коридора другим, уже более коротким путем. Обогнув за ним угол корпуса, мы очутились на небольшой площадке, под самым окном отца Серафима. На площадке этой между двумя древними могилами действительно оказались следы от двух, обутых в рабочие лапти, ног. «Убег», - озабоченно проговорил седенький монашек, смущенно поворачивая в руках ненужный теперь ключ от опустевшей келлии. «Эхма», - глубоко вздохнул он, смиренно возвращаясь к делу своего послушания как вожатого богомольцев по монастырской святыне. Толпа их между тем уже теснилась около стоявшей поодаль древней могилы с чугунным гробиком поверх земли вместо памятника. Кто, крестясь, прикладывался к холодному чугуну, кто сгребал из-под гробницы сыпучий песок в угол шейного платка… Три раза перекрестившись, монах поклонился перед древней могилой до самой земли. До земли же за ним поклонился и весь народ. «Отец наш Марк», - начал инок свой обычный монастырский сказ: «Отец наш Марк спасался в этих самых л есах, когда еще только обстраивалась впервой эта обитель наша. Супостаты лесные грабители окаянные не раз калечили его в бору, выпытывая от него место, где зарыты, будто бы, монастырские сокровища, и, наконец, с досады вырвали у него язык. Десятками лет жил затем мученик в бору нашем уже невольным молчальником.

И вот за все терпение его при жизни дает теперь Господь гробнице его чудодейственную силу. Как вы знаете, много уже чудес творилось над этой могилой, - а мы, недостойные его братья, поем здесь панихиды, выжидая, когда Богу угодно будет явить из-под спуда его святые мощи».

Толпа богомольцев почтительно расступилась, прервав речь монаха: шел сам игумен с певчими служить обычную воскресную панихиду над могилой давно усопшего брата.

После панихиды отец игумен благословил нас, богомольцев, отыскивать отца Серафима в бору: «Далеко ему не уйти, - утешил игумен, - ведь он, как и отец наш Марк, сильно калечен на своем веку. Сами увидите: где рука, где нога, а на плечике горб. Медведь ли его ломал… люди ли били… ведь он, что младенец, - не скажет. А все вряд ли вам отыскать его в бору. В кусты спрячется, в траву заляжет. Разве сам откликнется на детские голоса. Забирайте детей-то побольше, да чтоб наперед вас шли. Непременно бы впереди бегли», - кричал еще игумен вослед уже двинувшейся к лесу толпе.

Весело было сначала бежать нам одним, совсем одним; без присмотра и без надзора бежать по мягкому, бархатному слою сыпучего песка. Нам, городским детям, то и дело приходилось останавливаться, чтобы вытрясти мелкий белый песок из той или другой прорезной (модной в то время) туфельки. Деревенские же босоножки, подсмеиваясь, кричали нам на ходу: «чего не разуетесь… легче будет». Лес же становился все гуще и рослее. Нас все более и более охватывало лесной сыростью, лесным затишьем, и терпким непривычным запахом смолы. Под высокими сводами громадных елей стало совсем темно… И деревенским и городским сделалось жутко в мрачном бору. Хотелось плакать…

По счастью, где-то вдалеке блеснул, засветился солнечный луч между иглистыми ветвями… Мы ободрились, побежали на мелькнувший вдалеке просвет, и скоро все врассыпную выбежали на зеленую, облитую солнцем поляну.

Смотрим: около корней отдельно стоящей на полянке ели работает, пригнувшись чуть ли не к самой земле, низенький, худенький старец, проворно подрезая серпом высокую лесную траву. Серп же так и сверкает на солнечном припеке.

Заслышав шорох в лесу, старичок быстро поднялся, насторожив ухо к стороне монастыря, и затем, точно спугнутый заяц, проворно шарахнулся к чаще леса. Но он не успел добежать, запыхался, робко оглянувшись, юркнул в густую траву недорезанной им куртины и скрылся у нас из вида. Тут только вспомнился нам родительский наказ при входе в бор, и мы чуть ли не в двадцать голосов дружно крикнули: «Отец Серафим! Отец Серафим!»

Случилось как раз то, на что надеялись монастырские богомольцы: заслышав неподалеку от себя звук детских голосов, отец Серафим не выдержал в своей засаде и старческая голова его показалась из-за высоких стеблей лесной травы. Приложив палец к губам, он умильно поглядывал на нас, как бы упрашивая ребяток не выдавать его старшим, шаги которых уже слышались в лесу.

Смоченные трудовым потом желтоватые волосы пустынника мягкими прядями лежали на высоком лбу: искусанное лесной мошкарой лицо его пестрело запекшимися в морщинах каплями крови. Непригляден был вид лесного отшельника. А между тем когда, протоптав к нам дорожку через всю траву, он, опустившись на траву, поманил нас к себе, крошка наша Лиза первая бросилась старичку на шею, прильнув нежным лицом к его плечу, покрытому рубищем. «Сокровища, сокровища», - приговаривал он едва слышным шепотом, прижимая каждого из нас к своей худенькой груди.

Мы обнимали старца, а между тем замешавшийся в толпу детей подросток, пастушок Сема, бежал со всех ног обратно к стороне монастыря, зычно выкрикивая: «Здесь, сюда. Вот он… Вот отец Серафим. Сю-ю-да-а». Нам стало стыдно. Чем-то вроде предательства показались нам и выкрикивания наши, и наши объятия. Еще стыднее стало нам, когда две мощные запыхавшиеся фигуры, не помню, мужчин или женщин, подхватили Cтарца под локотки и повели к высыпавшей уже из леса куче народа. Опомнившись, мы бросились вдогонку за отцом Серафимом… Опередив своих непрошеных вожатых, он шел теперь один, слегка прихрамывая, к своей хибарке над ручьем. Подойдя к ней, он оборотился лицом к поджидавшим его богомольцам. Их было очень много. «Нечем мне угостить вас здесь, милые», - проговорил он мягким, сконфуженным тоном домохозяина, застигнутого врасплох среди разгара рабочего дня. «А вот деток, пожалуй, полакомить можно», - вспомнил он, как бы обрадовавшись собственной догадке. И затем, обратившись к подростку, брату нашему, сказал: «Вот у меня там грядки с луком. Видишь? Собери всех деток, нарежь им лучку; накорми их лучком и напой хорошенько водой из ручья». Мы побежали вприпрыжку исполнять приказание отца Серафима и засели между грядками на корточках. Лука, разумеется, никто не тронул. Все мы, залегши в траве, смотрели из-за нее на старичка, так крепко прижавшего нас к груди своей.

Получив его благословение, все стали поодаль почтительным полукругом и так же, как и мы, смотрели издали на того, кого пришли посмотреть и послушать.

Много было тут лиц, опечаленных недавним горем: большинство крестьянок повязано было в знак траура белыми платками. Дочь старой нашей няни, недавно умершей от холеры, тихо плакала, закрыв лицо передником.

«Чума тогда, теперь холера», - медленно проговорил пустынник, как будто припоминая про себя что-то давно, давно минувшее.

«Смотрите, - громко сказал он, - вот там ребятишки срежут лук, не останется от него поверх земли ничего… Но он подымется, вырастет сильнее и крепче прежнего… Так и наши покойнички, - и чумные, и холерные… и все восстанут лучше, краше прежнего. Они воскреснут. Воскреснут. Воскреснут, все до единого…»

Не к язычникам обращался пустынник с вестью о воскресении. Все тут стоявшие знали смолоду «о жизни будущего века». Все менялись радостным приветствием в «Светлый день». А между тем это громкое: «Воскреснут. Воскреснут», провозглашенное в глухом бору устами, так мало говорившими в течение жизни, пронеслось над поляной как заверение в чем-то несомненном, близком.

Стоя перед дверью лесной своей хижинки, в которой нельзя было ни стать, ни лечь, старик тихо крестился, продолжая свою молитву, свое немолчное молитвословие… Люди не мешали ему, как не мешали непрестанной его беседе с Богом ни работа топором, ни сенокос, ни жар, ни холод, ни ночь, ни день.

Молился и народ.

Над смолкнувшей поляной как будто тихий ангел пролетел.

Отделясь от богомольцев и впереди всех стояло хорошо знакомое нам грозное, гордое существо, - госпожа Зорина, далекая родственница моего отца. За ней толпился целый штат женской прислуги, одетой, так же как и она сама, в черное с белыми платками на голове. Старуху поддерживали под оба локотка две не то белицы, не то крылошанки в бархатных остроконечных шапочках. Наскучив торжественным затишьем лесной поляны с ее тихо молящимся народом, старая барыня проворчала, обращаясь ко двору своему: «Молиться успеем и дома. Приехала высказаться и выскажусь». И, подтолкнув в обе стороны своих приближенных, она выплыла с ними обеими на самую середину полукруга.

«Отец Серафим, отец Серафим, - громко позвала она отшельника. - Как вы мне посоветуете? Вот я, генеральша Зорина, вдовею тридцатый год. Пятнадцать лет проживаю, может, слыхали, - при монастыре со всеми этими своими. За все это время соблюдаю середы и пятницы; теперь задумала понедельничать, - так что вы на это скажете. Как посоветуете, отец Серафим?»

Ежели бы, появись, стая грачей пролетела, каркая, над толпой богомольцев, то не больше огорошили бы нас крикливые птицы, чем этот назойливый запрос госпожи Зориной, внезапно прервавший общее настроение.

И отец Серафим, как бы озадаченный, заморгал на нее своими добренькими глазками: «Я что-то не совсем понял тебя, - проговорил он и затем, подумав немного, прибавил, - ежели ты это насчет еды, то вот что я тебе скажу: как случится замолишься, забудешь о еде - ну и не ешь, не ешь день, не ешь два - а там, как проголодаешься, ослабеешь, так возьми да и поешь немного».

Улыбку умиления вызвало на всех лицах это мудрое решение вопроса, сделанное свековавшим в лишениях отшельником. Старая же чванливая ревнительница поста как-то неловко попятилась вместе со своими придворными, проворно укрывшись с ними в толпе своих. А между тем богомольцы ослабели, стоя на солнечной припеке. Тело каждого входило в свои права, требовало пищи, отдыха.

Отец Серафим поманил к себе Прокудина рукой: «Скажи им, - сказал он, - сделай милость, скажи всем, чтоб напились скорей из этого там родника. В нем вода хорошая. А завтра я буду в монастыре. Непременно буду».

Когда же все, утолив жажду, оглянулись, отца Серафима уже не было на пригорке перед хибаркой его, в которой ни встать, ни лечь. Только вдали за кустами шуршал серп, срезая сухую лесную траву.

В обратный к монастырю путь мы шли уже одни, семьей своей, соображаясь с усталой походкой бабушки, - матери моего отца. С нами был только Алексей Нефедович, да длинный ряд домочадцев тянулся на некотором расстоянии позади. Толпы богомольцев уже вступали в монастырские ворота, а мы все еще не выходили из широкого прохладного просека, в конце которого виднелись вдалеке главы монастырского собора.

Отец тихо запел, - что он всегда делывал, когда был между своими, и ему было хорошо на душе, - запели, как всегда, и обе старшие сестры и брат-подросток своим ангельским, еще полудетским голосом; подтягивал им глубокий тенор Прокудина. Отделившись от прочей прислуги, двинулись стороной Семен и Василий, обычные басы наших семейных песен, и скромный, но стройный хор огласил высокие своды просека: «Тебе поем, Тебе благословим, Тебе благодарим и молимся, Боже наш, Боже наш, Боже наш…» Звуки последнего «Боже наш» еще замирали в вышине, когда мы тихо выступали на монастырскую поляну. А между тем кроткий облик лесного старца невольно носился перед глазами поющих. Сестренка моя Лиза, та самая, которую так обнимал отец Серафим, называя ее сокровищем, сестренка моя крепко держалась за меня обеими руками. При выходе из лесной темноты она сжала мою руку и, взглянув мне вопросительно в лицо, проговорила: «Ведь отец Серафим только кажется старичком, а на самом деле он такое же дитя, как ты, да я. Не правда ли, Надя?»

Много с тех пор в продолжении следующих семидесяти лет моей жизни видала я и умных, и добрых, и мудрых глаз, много видала и очей, полных горячей искренней привязанности, но никогда с тех пор не видала я таких детски-ясных, старчески прекрасных глаз, как те, которые в это утро так умильно смотрели на нас из-за высоких стеблей лесной травы. В них было целое откровение любви…

Улыбку же, покрывшую это морщинистое изнуренное лицо, могу сравнить разве только с улыбкой спящего новорожденного, когда, по словам нянек, его еще тешат во сне недавние товарищи - ангелы.

На всю жизнь памятны остались мне саженки мелких дров вперемежку с копнами сена, виденные мной в раннем детстве на лесной прогалине, среди дремучего леса, посреди гигантских сосен, как будто стороживших этот бедный, непосильный труд хилого телом, но сильного Божией помощью отшельника.

С раннего утра следующего дня отец Серафим, согласно своему обещанию, оказался уже в монастыре.

Нас, паломников, он встретил, как радушный домохозяин встречает приглашенных им гостей, в открытых дверях внутренней своей келлии. Пребывания в пустыни не видно было на нем и следа: желтовато-седые волосы были гладко причесаны, в глубоких морщинах незаметно было крови от укушения лесных комаров; белоснежная полотняная рубаха заменяла заношенную сермягу; вся его особа была как бы выражением слов Спасителя: «Когда постишься, помажь главу твою и умой лицо твое, чтобы явиться постящимся не перед людьми, но перед Отцом твоим, Который втайне, и Отец твой, видящий тайное, воздаст тебе явно». Лицо отшельника было радостное, келлия была заставлена мешками, набитыми сухарями из просфор. Свободным оставалось только место перед иконами для коленопреклонения и молитвы. Рядом со старым монахом стоял такой же мешок с сухарями, но открытый. Отец Серафим раздавал из него по пригоршне каждому подходящему к нему паломнику, приговаривая: «Кушайте, кушайте, светики мои. Видите, какое у нас тут обилие». Покончив с этой раздачей и благословив последнего подходящего, старик отступил полшага назад и, поклонившись глубоко на обе стороны, промолвил: «Простите мне, отцы и братья, в чем согрешил против вас словом, делом или мышлением». (Отец Серафим шел этот вечер на исповедь у общего для всех монастырских духовника). Затем он выпрямился и, осенив всех присутствующих широким иерейским крестом, прибавил торжественно: «Господь да простит и помилует всех вас».

Так закончилось наше второе свидание с преподобным Старцем. Как мы провели остаток этого дня не помню, но зато тем более ярко сохранился в моей памяти третий, и последний, день нашего пребывания в Саровской пустыни.

Исповедавшись, как я говорила, накануне, отец Серафим в этот день служил как иерей обедню в небольшой церкви. Размер ее позволял только немногим из паломников присутствовать при богослужении.

Вспомнив о нас, не попавших в храм, Преподобный выслал послушника сказать, что он выйдет к нам с крестом после богослужения.

Все мы, богатые и бедные, ожидали его, толпясь около церковной паперти. Когда он показался в церковных дверях, глаза всех были устремлены на него. На этот раз был он в полном монашеском облачении и в служебной епитрахили. Высокий лоб его и все черты его подвижного лица сияли радостью человека, достойно вкусившего Тела и Крови Христовых; в глазах его, больших и голубых, горел блеск ума и мысли. Он медленно сходил со ступеней паперти и, несмотря на прихрамывание и горб на плече, казался и был величаво прекрасен.

Впереди всей нашей толпы оказался в это время знакомый немецкий студент, только что приехавший к нам из Дерпта. Его рослая, красивая фигура и любопытство, с которым он смотрел на то, что ему казалось русской странной церемонией, не могли не привлечь внимание отшельника, и он ему первому подал крест. Книрим - так звали молодого немца - не понимая, что от него требуется, схватился за крест рукой и притом рукой в черной перчатке.

«Перчатка», - укоризненно сказал старик.

Немец же только окончательно сконфузился. Отец Серафим отступил тогда шага на два назад и заговорил:

«А знаете ли вы, что такое крест? Понимаете ли вы значение креста Господня?» - и красноречивым потоком полилась звучная, стройная речь из уст вдохновенного монаха…

Ежели бы и доставало у меня памяти, чтобы сохранить за все эти годы слова отшельника, то и тогда не могла бы я занести эту импровизированную проповедь в свои воспоминания. Я в то время не была в состоянии уразуметь ее. В то время мне не могло быть более девяти лет.

Но что могло тогда понимать, видеть и слышать дитя, того не изгладили из памяти моей десятки годов прожитой с тех пор жизни. Не забыть мне этого ясного взора, вдохновенного в эту минуту мудростью свыше, не забыть внезапно преобразившегося лица дровосека муромских лесов. Живо помню звуки голоса, говорившего «как власть имеющий» малому стаду собравшихся в Сарове богомольцев. Помню сочувственный блеск в черных очах Прокудина, помню старую бабку свою, смиренно стоявшую перед отшельником, «аки губа напоемая». Помню юношеский восторг, разгоравшийся в глазах меньшого дяди. Его заметил проповедник и, слегка нагнувшись к дяде, сказал: «Есть у тебя деньги?» Дядя бросился было разыскивать в карманах бумажник. Но отшельник остановил его тихим движением руки: «Нет, не теперь», - сказал он. - «Раздавай всегда - везде». И с этими словами протянул к нему первому крест.

И покойный дядя мой не «отошел скорбяй», как это было с богатым юношей Писания…

Мы торопились выехать в обратный путь. Запоздали мы немного, и нам не пришлось выбраться засветло из окраины сыпучих песков, огибающих все еще страшный, по слухам, дремучий саровский бор. Пешие паломники, между которыми, как всегда, было много хилых, слабых от старости женщин и детей, уже ушли вперед. На монастырском дворе то и дело слышался грохот отъезжавших экипажей более состоятельных богомольцев.

И наши лошади стояли уже у крыльца гостиницы. Сытые кони наши били оземь копытами, поторапливая своим нетерпением прислугу, разносившую по экипажам дорожную нашу кладь. К Алексею Нефедовичу, ехавшему верхом и заносившему уже ногу в стремя, подошел старый монастырский служка. «Еще утресь, - сказал он, - отец Серафим, выходя из церкви, изволил шепнуть мне мимоходом свой наказ, чтобы вы, Алексей Нефедович, не отъезжали вечером, не повидавшись с ним еще раз».

«Проститься хочет старый друг, отец мой духовный», - заметил на это Прокудин и, оборотившись к нам, промолвил: «Идите за мной и вы все».

И вот вся семья наша с отставным гусаром во главе снова потянулась по длинным коридорам монастырского корпуса.

Дверь в прихожую отшельника была открыта настежь, как бы приглашая войти. Мы разместились молча вдоль стены длинной и узкой комнаты, насупротив дверей внутренней келлии.

Последний замиравший луч заходившего солнца падал на выдолбленный из дубового кряжа гроб, уже десятки лет стоявший в углу на двух поперечных скамьях. Прислоненная к стене, стояла наготове и гробовая крышка…

Дверь келлии беззвучно и медленно отворилась. Неслышными шагами подошел Cтарец к гробу. Бледно было его бескровное теперь лицо, глаза смотрели куда-то вдаль, как будто сосредоточенно вглядываясь во что-то невидимое, занявшее всю душу, весь внутренний строй человека. В руке его дрожало пламя поверх пучка зажженных восковых свечей. Налепив четыре свечи на окраинах гроба, он поманил к себе Прокудина и затем пристально и грустно глянул ему в глаза. Перекрестив дубовый гроб широким пастырским крестом, он глухо, но торжественно проговорил: «В Покров».

Слово святого Старца было понято как самим Прокудиным, так и окружающими как предсказание его, Прокудина, кончины. Под потрясающим впечатлением этого предсказания покинули мы Саровскую обитель.

Более не довелось мне в жизни видеть преподобного Серафима. Чуть ли не в следующем (1833) году иноки нашли его в своей келлии усопшим на коленях во время молитвы.

Но, конечно, в нашей семье долго не было конца разговорам об обаятельной личности великого подвижника и мирного апостола труда, а ныне прославляемого Церковью Чудотворца.

Мне остается рассказать, как сбылось слышанное мной прорицание батюшки отца Серафима, а сбылось оно в том же году.

Наступил праздник Покрова Богородицы. Что сделалось в этот день с нашим Нижним, всегда таким спокойным, когда с него сбывает ярмарочная суматоха и он засыпает на всю зиму как бы мертвым сном. Четверня за четверней несется мимо нашего дома на конце Малой Покровки. Кажется всякий, имеющий экипаж, дал себе слово проехаться по этой улице, поворотить направо и остановиться перед большим белым домом баронессы Моренгейм. Здесь в эту зиму квартировал А.Н. Прокудин. Он сегодня приобщался Святых Таин, и весь город ехал сюда, чтобы его поздравить. И наши все старшие отправились туда же. Лошадей, разумеется, не запрягали, так как из окон нашей гостиной видны были наискось окна дома Моренгейм. Нас меньших, меня и сестренку, оставили под охраной мадам Оливейра, старушки испанки, которую Прокудин отыскал где-то в трущобах Москвы, умирающую от голода и нужды, и привез в дом моей матери, чтобы она ее выходила и откормила, пока священник, отец Павел, будет ее обучать догматам и обрядам нашей веры.

Пламенным желанием испанки было уже теперь постричься в монахини в лежащий неподалеку Девичий монастырь. Сидя в этот памятный день с нами, девочками, и работая свое нескончаемое штучное одеяло, бедная иностранка посматривала на свои дряхлые, худые ручки и вздыхала, думая, вероятно, когда-то они пополнеют. Но вот, тщательно сложив свою работу, она сказала нам:

«Не пойти ли нам тоже с вами прогуляться до дома Моренгейма? В дом мы с вами, разумеется, не войдем, но мы можем уловить минуту, когда мой благодетель выйдет на балкон, чтобы поклониться ему и поздравить его». Мы собрались в одну минуту и, завернув за угол, стали медленно прохаживаться перед домом, где уже гуляли другие дети, кто с гувернанткой, а кто и с нянькой.

Когда на колокольне ближней церкви пробило два часа, стеклянная дверь на балконе Моренгейма зашевелилась, но когда она открылась, то из нее вышел не хозяин дома, а только общий всему Нижнему врач и друг Линдегрин. Робко подошла к решетке испанка, спрашивая: «Что наш Прокудин?» Ответил доктор: «Он здоровее всех нас и, вероятно, доживет до ста лет. Теперь прохаживается себе по комнатам своим бодрым шагом, угощая своих гостей рассказами о делах Спасителя на земле, и так рассказывает, что всякому кажется, будто бы он слышит это в первый раз. Желая совершенно убедиться в его здоровье, я выдумал какой-то глупый анекдот, где приходилось щупать пульс у каждого из гостей. Я пощупал пульс у толстого господина Смирнова и у старой мадам Погуляевой, и пульс того, который, по предсказанию, должен был скончаться в этот день, оказался ровнее и крепче всех. Извольте после этого верить предсказанию». И добрый немец, повернувшись на одной ножке, почтительно поклонился испанке, послал каждой из нас по воздушному поцелую и ушел обратно за стеклянную дверь.

На колокольне пробило половину третьего. Вдруг стеклянная дверь наверху распахнулась и сбежал опрометью по ступеням бледный как смерть лакей; он кричал: «Умирает, меня послали за духовником». Но как ни близка была церковь и как ни спешил отец Павел, все же ему пришлось дочитать отходную над усопшим, над холодеющим уже трупом того, кого бедные и богатые называли другом нищих и убогих. Умирая, он опустился на кресло, прильнув головой к его высокой спинке. Правильные, благородные черты лица отставного гусара были совершенно спокойны. Казалось, это младенец, тихо уснувший на коленях матери.

«Преставился», - громко сказал седовласый пономарь, стоявший с кадилом в руках.

«Да, - прибавил священник, утирая крупную слезу со щеки. - И теперь он там, откуда же отбеже и печаль и болезнь и воздыхание». Врачи не обнаружили в скончавшемся никакой болезни и не отыскали никаких признаков приближающейся смерти. Может статься, в Нижнем Новгороде или в окрестностях Сарова найдется кто-либо, еще помнящий смерть Прокудина, этого человека, горячо любившего Бога и ближних. Он, вероятно, подтвердит мои воспоминания. Помнят ли в Сарове или нет прорицательное слово, сказанное отшельником своему другу и ученику, в виду издавна приготовленного им для себя гроба? Не знаю. Во всяком случае, оно сбылось.

Биография

Учился в Александровском лицее ( -). В поступил на службу по Министерству внутренних дел и в был послан с экспедициею П. И. Мельникова-Печерского в Нижегородскую губернию для исследования раскола. В по приглашению нижегородского губернатора А. Н. Муравьева (бывшего декабриста) поступил в палату государственных имуществ советником хозяйственного отделения; в вышел в отставку, чтобы устроить свои имения согласно положению о крестьянах. С по служил в государственной канцелярии и оставил службу в чине действительного статского советника.

Литературная деятельность

Ещё в лицее обстоятельно познакомился с учением Сведенборга . В напечатал в Лейпциге перевод с латинского «О небесах, о мире и об аде, как то видел и слышал Э. Сведенборг». В Лейпциге издал также «Евангелие по Сведенборгу» (), «Рационализм Сведенборга. Критическое исследование его учения о Св. Писании» (), «Книга бытия по Сведенборгу» ().

См. также

Произведения

Wikimedia Foundation . 2010 .

Смотреть что такое "А. Н. Аксаков" в других словарях:

Отец Ивана и Константина Сергеевичей, род. 20 сентября 1791 года в гор. Уфе, умер 30 апреля 1859 г. в Москве. В "Семейной Хронике" и "Детских годах Багрова внука" С. Т. Аксаков оставил правдивую летопись своего детства, а… …

Младший сын Сергея Тимофеевича и Ольги Семеновны, урожденной Заплатиной, род. 26 сентября 1823 года в селе Надежине, Куроедове тож, Белебеевского уезда Уфимской губ., умер 27 января 1886 года в Москве. По четвертому году, вместе со всей семьей,… … Большая биографическая энциклопедия

Старший сын Сергея Тимофеевича и Ольги Семеновны, урожденной Заплатиной, род. 29 го марта 1817 года в селе Аксакове Бугурусланского уезда Оренбургской губ.; умер 7 декабря 1860 г. К. С. Аксаков рос под влиянием пылкой, прямодушной, страстно… … Большая биографическая энциклопедия

АКСАКОВ Иван Сергеевич русский публицист, мыслитель, идеолог Славянофильства. Сын писателя С. Т. Аксакова, брат К. С. Аксакова … Философская энциклопедия

Русский писатель. Родился в старинной дворянской семье. Детство провёл в Уфе и в родовом имении Ново Аксаково. Не закончив Казанский университет, переехал в Петербург. В 1827‒32 служил в Москве… …

АКСАКОВ Константин Сергеевич русский философ, публицист, поэт. Сын писателя С. Т. Аксакова, брат И. С. Аксакова … Философская энциклопедия

Аксаков, Иван Сергеевич (1823 1886) сын известного писателя Сергея Тимофеевича Аксакова, автора книг Семейная хроника и Детские годы Багрова внука, и брат одного из столпов русского славянофильства, Константина Сергеевича Аксакова. Иван… … 1000 биографий

Аксаков, Константин Сергеевич, один из крупнейших представителей славянофильского направления. Родился 29 марта 1817 года в селе Аксакове, Бугурусланского уезда, Оренбургской губернии, умер 7 декабря 1860 года на острове Занте. Биография А. не… … Биографический словарь

Аксаков, Сергей Тимофеевич, знаменитый русский писатель. Отпрыск старинного дворянского рода, А. несомненно имел в детстве живые впечатления гордого семейного сознания этой родовитости. Герой прославившей его автобиографии, дедушка Степан… … Биографический словарь

Русский публицист, поэт, общественный деятель. Сын С. Т. Аксакова. Окончил Петербургское училище правоведения (1838‒42). В 40‒60 е гг. выступал за отмену крепостного… … Большая советская энциклопедия

АКСАКОВ Иван Сергеевич (1823 1886) русский публицист и общественный деятель, поэт. Сын русского писателя С. Т. Аксакова. По образованию юрист (в 1842 окончил Петербургское Училище правоведения). Редактор многих периодических изданий: «Русская… … Новейший философский словарь

Книги

• Иван Аксаков. Стихотворения и поэмы , Иван Аксаков. Иван Сергеевич Аксаков - младший сын известного писателя С. Т. Аксакова. Он начала писать стихи очень рано, но большинство его ранних произведений до нас не дошло. Пора расцвета поэтического…

Аксаковский историко-культурный центр "Надеждино"

Село Надеждино - родовая вотчина семьи Аксаковых. Еще в 60-х гг. XVIII века муж двоюродной бабушки С.Т.Аксакова - М.М.Куроедов «купил у башкирцев по урочищам примерно более 20 тыс. чернозему...», перевез сюда крепостных крестьян из Симбирской губернии и основал деревню, назвав ее именем своей жены - Надежды. Михаил Максимович Куроедов отстроил здесь каменную церковь и усадебный дом.

После смерти двоюродной бабушки С.Т.Аксакова Н.И.Куроедовой село Надеждино перешло во владение отцу писателя Тимофею Степановичу. В 1821 г. он выделил усадьбу Надеждино Сергею Тимофеевичу для проживания в ней с семьей и под полную хозяйскую опеку.

После смерти Сергея Тимофеевича в 1859 году его имение унаследовал сын Григорий Сергеевич, а с 1892 года «владельцами Надеждинской усадьбы и близлежащих земель признаны наследники потомственного дворянина Г.С.Аксакова - Сергей Григорьевич и девица Ольга Григорьевна Аксаковы».

Ольга была любимой внучкой писателя, ей он посвятил «Детские годы Багрова-внука». Она свято хранила память и весь архив богато одаренной семьи Аксаковых.

Ольга Григорьевна пыталась, как могла, продлить жизнь аксаковской усадьбы в Надеждино и на принадлежавших ей землях за железной дорогой открыла кумысолечебницу для туберкулезных больных. Ныне это санаторий имени С.Т Аксакова.

Церковь во имя Святого великомученика Димитрия Солунского возведена М.М.Куроедовым в 1799 году. При храме в доме, построенном Г.С.Аксаковым, в 1879 году было открыто церковноприходское училище. Церковь действовала до 30-х годов XX века. Затем ее закрыли и отдали под зернохранилище. В 70-х годах склад ликвидировали и здание церкви, оказавшееся бесхозным, постепенно разрушалось.

К 200-летию С.ТАксакова Правительством Республики Башкортостан храм был восстановлен. Президентом фонда славянской письменности и культуры В.М.Клыковым церкви была подарена храмовая икона Дм.Солунского, Аксаковским фондом - напрестольное Евангелие XVIII века.

Восстановленный белокаменный храм и воссозданный дом семьи Аксаковых видны издалека. Хочется скорее прийти туда, где отдыхает душа, где остановилось время, и окунуться в историческую эпоху.
Село Надеждино неразрывно связано с именем замечательного русского писателя XIX века Сергея Тимофеевича Аксакова и его сыновей - Ивана и Константина, поэтов, публицистов, общественных деятелей и литераторов, Григория - уфимского губернатора и его дочери Ольги Григорьевны Аксаковой.
28 сентября 2002 года по Указу Президента Республики Башкортостан здесь был открыт Аксаковский историко-культурный центр «Село Надеждино». Основу центра составили Дмитриевский храм и воссозданный усадебный дом писателя, в котором был открыт Музей семьи Аксаковых.
Ныне в Аксаковском историко-культурном центре проводятся традиционные народные праздники Рождество и Масленица, Дни славянской письменности и культуры, Международный Аксаковский праздник.
Администрация муниципального района Белебеевский район Республики Башкортостан при участии Министерства культуры и национальной политики РБ, Аксаковского фонда строит школы народных промыслов.

Важным историко-культурным объектом центра считается Дом-музей семьи Аксаковых. Музей состоит из четырех экспозиционных залов, каждый из которых посвя­щен решению конкретных просветительских задач.

ПРЕДАНИЯ СТАРИНЫ ГЛУБОКОЙ. РОЗОВАЯ ГОСТИНАЯ

Этот зал посвящен XIX веку и показывает восприятие окружающего мира и своего рода глазами юного Сережи. В его семейной истории сплетаются два мощных полюса общественной жизни XVIII века - безграничная власть, доходящая до самодурства в лице М.М.Куроедова, и духовная мощь сильных нравственных натур - созидателей в лице деда Степана Михайловича Аксакова.

Существует красивая легенда, что предок Аксакова Шмон, а при крещении названный Симоном, выехал в 1027 году к Великому Князю Ярославу Владимировичу в Киев из Варяжской семьи. Но документально установлено, что пошли Аксаковы от тысяцкого Ивана Каляты, Ивана Аксака (прозванного так за хромоту, ибо «аксак» в переводе с тюркских языков-«хромой»), сына Вельямина, вышедшего из Золотой Орды при хане Узбеке.

СЕМЕЙНАЯ ИДИЛЛИЯ

Зал посвящен 20-м годам XIX века. Это небольшая комната, красоту и необычность которой придают высокие окна-двери, выходящие на светлую, уютную террасу.

Сергей Тимофеевич в 1821 г. поселился в Надеждино со своей семьей. Здесь много читали вслух и по памяти, устраивали детские костюмированные праздники. Излюбленным чтением в семье были книги по истории Российского государства, Римской империи, библейских сюжетов.

В этом зале представлены женский столик со старинной шкатулкой для рукоделия, образцы вышивок из дамских альбомов и рамочки с гербариями.

В углу стоит огромное мягкое кресло и уютная скамеечка для ног. Кажется, что Сергей Тимофеевич только поднялся с него и на минутку вышел.

Воспоминания об усадьбе

Этот зал находится в центре дома и всех экспозиций представляет собой собирательный образ усадьбы.
В экспозиции представлены портреты знаменитых сыновей писателя: Константина и Ивана, большой портрет Сергея Тимофеевича (работы Н.Куприянова). В витринах - книги, научные труды Константина Сергеевича и Ивана Сергеевича.

Иван Сергеевич Аксаков, младший сын писателя, который впоследствии стал известным общественным деятелем, писателем, публицистом, славянофилом, родился в Надеждино в 1923 г. Он был крещен в Дмитриевском храме.

ПОСЛЕДНИЕ ВЛАДЕЛЬЦЫ ИМЕНИЯ. БОЛЬШАЯ ГОСТИНАЯ.

Зал посвящен среднему сыну писателя Григорию Сергеевичу и внучке Ольге Григорьевне Аксаковым.

После смерти С.Т.Аксакова в 1859 году имение унаследовал сын Григорий Сергеевич. С 1861 по 1867 год он был гражданским губернатором в Уфе.
В 1867 году его назначили губернатором Самары. В 1982 году, после смерти отца Григория Сергеевича, владельцами Надеждинской усадьбы и близ лежащих земель стали Сергей Григорьевич и Ольга Григорьевна.
В этом зале представлены большое количество фотографий потомков аксаковского рода. В центре расположен мебельный гарнитур орехового дерева на 12 предметов, подаренный родственником Аксаковых - В.Ю. Матвеевым.

Международный Аксаковский праздник

Традиционно каждый год в сентябре проходит Международный Аксаковский праздник, в котором принимают участие все жители "земли благословенной".
На улице Аксакова разворачивается настоящее народное гуляние. Оформляются импровизированные национальные дворики с традиционной кухней, изделиями декоративно-прикладного искусства. Национальный колорит присутствует в приветственных песнях и угощениях, в народных танцах и простом общении участников с гостями и зрителями. И все сливается в единый Хоровод Дружбы.
Далее действие переходит на территорию усадьбы. Здесь гостей встречают коллективы народного творчества величальными песнями и в сопровождении Настеньки проходят в Дмитриевский храм по импровизированному коридору молодого поколения аксаковцев.
После службы в храме гости проходят в Музей семьи Аксаковых. Участники праздника посещают музыкальный салон и окунаются в сказку "Аленький цветочек".
По традиции гости праздника высаживают деревца липы, туи, каштана, кедра, рябины. И через несколько лет в усадьбе зашумит парк в память о великой семье Аксаковых.

Н.В.Гоголь и Аксаковы «Гоголя как человека знали весьма немногие. Даже с друзьями своими он не был вполне, или лучше сказать, всегда откровенен…». С.Т. Аксаков «Гоголь постоянно смотрел на свой труд как на подвиг; в нём не было двух жизней и двух лиц отдельно: писателя и человека, члена общества. Когда я присутствовал при чтении двух глав из второго тома «Мёртвых душ», то мне делалось страшно, так каждая строка казалась написанною – кровью и плотью, всею его жизнью. Казалось, он принял в свою душу всю скорбь России» . И.С. Аксаков

Семья Аксаковых - замечательное и, по-своему уникальное явление русской жизни 1830-1850 годов. Заметный след в нашей культуре оставил глава семьи - писатель Сергей Тимофеевич Аксаков (1791-1859); его старший сын Константин Сергеевич (1817- 1860) приобрёл известность как поэт, критик и публицист; видным поэтом и общественным деятелем был и Иван Сергеевич Аксаков (1823-1886). Современников привлекала царившая в этой семье теплота и сердечность, чистота её нравственной атмосферы, широта культурных интересов, удивительно прочная связь старшего и молодого поколений.
В дом Аксаковых, один из центров московской жизни той эпохи, Гоголь был впервые введён М. П. Погодиным в июле 1832 года. Со временем дружеские отношения соединили писателя со многими членами этой семьи, но наиболее близок оказался ему Сергей Тимофеевич. Он одним из первых понял величие таланта Гоголя, относился с величайшим уважением к его гениальности, был снисходителен к человеческим слабостям, бескорыстно помогал в житейских делах. Сергей Тимофеевич не уставал доказывать всем, что Гоголя нельзя «судить по себе», по обычным человеческим меркам, что его мысли, нервы и чувства в несколько раз тоньше и ранимее, чем у всех.
При всей сложности отношений Гоголя с Аксаковым, не было другой такой семьи, где бы к писателю относились с такой искренней сердечностью и восхищением. Добрые чувства к Николаю Васильевичу Аксаковы перенесли и на его семью. О тёплых, доверительных отношениях матери и сестёр Гоголя к этим людям говорит их многолетняя переписка.
Н. Павлов вспоминал, что «нигде не видели Гоголя… таким хохлацки весёлым и нараспашку, как в доме Аксаковых».
Семейство Аксаковых, в котором любовно воспитывалось девять детей, вошло в историю русской культуры как очень дружная и любящая образцовая семья. В царившей здесь атмосфере любви нередко «отогревался» и сам вечный странник- Гоголь.

29. Переписка Н.В. Гоголя: в 2 т. Т.2. / редкол.: В.Э.Вацуро [и др.]; сост. и коммент. А.А. Карпова, М.Н. Виролайнен. – М.: Худож. лит., 1988. –С. 5-113. – (Переписка русских писателей).
В настоящий сборник вошли 24 письма Гоголя Аксаковым и 18 писем Сергея Тимофеевича и Константина Сергеевича ему. Эти письма-исповеди – своеобразная хроника душевной жизни Гоголя, в которой прослеживается весь драматизм его изменений в отношении к миру и людям.

30. Аксаков, С.Т. История моего знакомства с Гоголем со включением всей переписки с 1832 по 1852 год / С.Т. Аксаков // Собр. соч.: в 4 т. / подгот. текста и примеч. С. Машинского. – М.: Госиздат Худож. лит., 1956. – Т.3. - С. 149-388.

31. Аксаков, С.Т. История моего знакомства с Гоголем. Записки и письма 1843 - 1852 гг. / С.Т. Аксаков // Собр. соч.: в 3 т. / коммент. В.Н. Грекова, А.Г. Кузнецовой; оформл. хужож. В.Н. Ходоровского. – М.: Худож. лит., 1986. – Т. 3. – С. 5-248.

32. Аксаков, С.Т. История моего знакомства с Гоголем/ С.Т. Аксаков //Гоголь в воспоминаниях современников / ред. текста, предисл. и коммент. С. Машинского; под общ. ред. Н.Л. Бродского [и др.]. – М.: Госиздат Худож. лит., 1952. -С.87-208. – (Серия литературных мемуаров).
В мемуарной литературе эта книга занимает одно из ведущих мест. Она создана талантливым, умным и честным писателем, человеком, преданным своему другу и искренне его любившим. Аксаков верил, что поможет современникам и потомкам приблизиться к пониманию сложной личности Гоголя. Книга состоит из двух частей: первая – воспоминания, охватывающие период с 1832 по 1843 год, написанные самим автором; вторая – тщательно, с большой хронологической точностью подобранные письма, дневники и прочие документы, хранящиеся в семейном архиве Аксаковых.

33. Аксаков, С.Т. Письмо к друзьям Гоголя. Несколько слов о биографии Гоголя / С.Т. Аксаков // Собр. соч.: в 4 т. / подгот. текста и примеч. С. Машинского. – М.: Госиздат Худож. лит., 1956. – Т. 3. - С. 599- 606.
Две очень пронзительные статьи, написанные сразу после смерти Гоголя (первая) и спустя год после его кончины (вторая). В духе христианской морали всепрощения автор призывает читателей и друзей великого писателя прекратить споры и забыть прежние разногласия.

34. Вересаев, В. Гоголь в жизни: Систематический свод подлинных свидетельств современников / В. Вересаев; вступ. ст. И.П. Золотусского; подгот. текста и примеч. Э.Л. Безносова. – М.: Моск. рабочий, 1990. – 640 с.
Книга аналогична другой широко известной работе «Пушкин в жизни». Автор собрал воспоминания и письма о Гоголе и соединил их вместе, что создаёт живой портрет «странного» гения.
Издание 1933 года воспроизводится без сокращений.

35. Войтоловская, Э.Л. Аксаков и Гоголь / Э.Л. Войтоловская // С.Т. Аксаков в кругу писателей-классиков: документальные очерки / оформл. И. Сенского; фотоработы А. Короля. – Л.: Дет. лит., 1982. – С. 91-151.
В истории русской литературы немного примеров отношений между двумя писателями, которые были бы столь искренни, исповедальны и в то же время драматичны, как отношения Н.В. Гоголя и С.Т. Аксакова. Различие характеров не мешало их дружеским отношениям. Любви Аксакова к Гоголю мы обязаны точностью и правдивостью созданного им литературного портрета писателя.

36. Лобанов, М. Сергей Тимофеевич Аксаков / М. Лобанов. – М.: Мол. гвардия, 1987. – 366 с.: ил. – (Жизнь замечательных людей: ЖЗЛ: сер. биогр.: основана в 1933 г. М. Горьким; вып. 3 (677).
Жизнь и творчество известного писателя, проникновенного певца русской природы, неразрывно связаны с личностями крупнейших представителей русской культуры XIX века, но Гоголь был ему наиболее близок. Эти два человека как бы дополняли друг друга. «Он, - писал Аксаков, - стал передо мной, лицом к лицу, поднял со дна души заброшенные мысли и говорит: «Пойдём вместе! … Помоги мне, а я потом помогу тебе».

37. Манн, Ю. В поисках живой души: «Мёртвые души». Писатель – критика – читатель / Ю. Манн. – Изд. 2-е, испр. и доп. – М.: Книга, 1987. – 351 с. – (Судьбы книг).

38. Манн, Ю. В поисках живой души: «Мёртвые души». Писатель – критика – читатель / Ю. Манн. – М.: Книга, 1984. – 415 с. – (Судьбы книг).
С большой силой воссозданы мучительные творческие поиски Гоголя, ожидания, споры вокруг «Мёртвых душ», раскрывается диалог писателя с читающей публикой, среди которой Сергей Тимофеевич и Иван Сергеевич Аксаковы, архимандрит Феодор (Бухарев).

39. Машинский, С. С.Т. Аксаков и Гоголь / С. Машинский // С.Т. Аксаков. Жизнь и творчество. – Изд. 2-е, доп. – М.: Худож. лит., 1973. –С. 272-303.
Основное внимание автор уделяет идейным противоречиям двух писателей, вызванным появлением в печати книги Гоголя «Выбранные места из переписки с друзьями».

40. Палагин, Ю.Н. Николай Васильевич Гоголь / Ю.Н. Палагин // Русские писатели ХIХ века о Сергиевом Посаде. Ч.III: из книги «Русские и зарубежные писатели ХIV-ХХ веков о Сергиевом Посаде». – Сергиев Посад, ООО «Все для Вас - Подмосковье», 2004. – С. 90-102.
Известный сергиево-посадский краевед подробно описывает взаимоотношения Н.В. Гоголя и С.Т. Аксакова.

41. // Земля Радонежья: факты, события, люди: краеведческий календарь знаменательных, памятных дат и событий на 2009 год: ежегодное библиографическое пособие /отв. ред. Н.И. Николаева; сост. И.В. Грачёва, Л.В. Бирюкова. – Сергиев Посад: МУК «ЦГБ им. А.С Горловского», 2008. – С.18.

42. Попова, Т.М. Гоголь в воспоминаниях современников / Т.М. Попова // Литература в школе. – 2009. - № 3. – С. 25-28.
Современникам писателя было трудно понять, почему он так переменился в последние годы жизни, поэтому особый интерес представляют воспоминания людей, близко общавшихся с писателем в этот период. Среди них - С.Т. Аксаков.

43. Рыбаков, И. Забытым никогда не будет, или Гоголь как Гоголь / И. Рыбаков // Сергиевские ведомости. – 2009. – 13 марта (№ 10). – С. 15; 20 марта (№11). – С. 15.
«Много надобно времени, чтобы память о Гоголе потеряла свежесть: забыт, кажется мне, он никогда не будет», - так выразил С.Т. Аксаков свои чувства к великому писателю, памятью которого бесконечно дорожил всю жизнь.